Парадокс — движущий мотор искусства: я регистрирую, закрепляю новеллу за собой, и она начинает жить самостоятельно, — как жжёт напропалую юная девица, вырвавшись из-под родительской опеки. Зритель-слушатель трансформируется в читателя, разумеется, когда будет публикация. Необязательно на бумаге, можно просто выложить в сеть.
ПОЛИЛОГ
Среди “зеленых”, начинающих литераторов на полном серьёзе бытует одно комическое заблуждение; обычно его не афишируют, потому как стесняются — засмеют, но некоторые тайком продолжают в него свято верить. Ничего нельзя рассказывать вслух, ибо непременно украдут. Кто злодей, что украдет? — Да свои же, конкуренты, другие писатели, молодые и не очень. Это у пернатых ворон ворону глаз не выклюет, а письменники напротив, у собрата по перу — да с превеликим удовольствием хапнуть, скрасть или отчекрыжить деталь, подробность, целый абзац, только позволь, — те еще стервятники!
Во-вторых, ну, выдал, к примеру, на блюдечке, преподнес сюжет для небольшого рассказа на потеху честно́й компании, и дальше что? Писать теперь вроде и незачем, нужда отпала. До адресата уже дошло, надуло прямо Богу в уши. Устная речь во сто крат круче слова накарябанного. Аксиома, тема закрыта.
Эту историю я рассказывал десятки раз. Обкатал на публике, зазубрил так, что от дёсен отлетало. Какие-то детали добавлял, какие-то исчезали в процессе саморедактуры. Словно у чтеца-декламатора — была такая занятная актёрская специализация. В последний раз в гостях у моей подруги, с которой знаком с детства и с тех пор отношусь к ней с трепетом и неизбывной нежностью. Впервые увидел — ей было два с половиной, мне около десяти лет, она в розовом вельветовом платье и в изящных туфлях с пряжками из латуни, сиявшими, точно золотые. Вскоре мама увезла ее в другой город, отец остался, и она изредка его навещала, взрослея, а меня при встрече всякий раз пробивало на сантимент. Потом и я иногда к ней ездил, установились ровные, дружеские чувства, согретые обоюдным теплом.
Без понятия, отчего с языка сорвалась именно эта история, подобных баек у меня не счесть, будут еще и позабористее. Знать бы прикуп. Подсознательно хотел, чтоб она наконец стерлась в памяти как порченая монета? — Что-то сомнительно, результат обратный.… Или вот, волчья ягода, — чуть траванулся, и теперь в лесу поневоле обходишь окаянный куст за километр; а тут интуиция подвела, такой афронт?! Все возможно, но сперва сам сюжет, вдруг станет ясно.
Позвонил Леня, мой старый товарищ. Обычно звонит по делу, не терпит праздного, пустого трёпа. Голос мрачный, с мужским надрывом.
— Умер Славка, мы все идём.
Кто это — Славка, и кто — мы?
Напомнил: сын незабвенного, давно почившего Фотия Фотиевича, теперь, стало быть, пришел черёд его отрасли, Славке. Что-то рано, молодой еще. Этому замечательному, знаменитому старцу, патриарху, душе и негласному вождю нашего тесно спаянного круга очень не повезло с сыновьями. Слава, новоиспеченный покойник, еще так-сяк, без особых отличий. Просто слабый, сильно пьющий человек, плыл себе комком неизвестно чего по течению, всё не мог причалить к берегу. А старший сын, Юра, иногда неприятный, местами гадкий, чаще — отвратительный субъект, практически негодяй, слова доброго не скажу. Без пяти минут монстр, не побоюсь этой оценки. Фотий Фотиевич часто невесело изумлялся, как у него могло вырасти такое чмо. И даже вину чувствовал: мало занимался им. Народы пас, а сына упустил. Точнее обоих сыновей, включая Славу. Здесь не место живописать Юрины подвиги, легче поверить на слово.
— Лучше бы Юра… того, — вырвалось у меня, — прости Господи!
— Наверное, ты прав, — вздохнул Леня на том конце диалога. — Но умер Славка. Так ты идешь? Все идут, — повторил он и перечислил по именам.
Вовек никого не забуду, — команда! Слаженная, спитая. Чудо-богатыри сплотились возле Фотия Фотиевича, его дома и мастерской. Шайка-лейка из поклонников, подпевал, прихлебателей, подобно Славке, судорожно барахтавшихся в бурной стремнине, вольнолюбцев с фигой в кармане, великовозрастных повес и творцов-сочинителей. Главная особенность — безбожно пили, до синих чертей, собственно, в том и заключалась наша свобода — накачиваться зельем выше любой отметки. Ну и читали, конечно, под одеялом и распространяли чтиво по цепочке, с замиранием сердца, щемящим чувством опасности. Холодок бежит за ворот. Запретный плод всегда сладок.
— Да я же близок ни с кем не был и Славку видел в последний раз лет пять назад. Он собой фонарь подпирал, к нему даже не подошел, — сопротивлялся я, как мог.
— Всех нас растащило в разные стороны, вот и встретимся наконец, заодно и Фотия Фотиевича помянем! — отрезал Леня приказным тоном. — Кстати, Славку похоронят рядом с отцом. — Сильный аргумент. Отца я почитал, любил, а на могиле, грешен, не был, кажется, со дня воздвижения надгробного камня.
— Я подумаю, были и другие планы, — бормочу, лепечу себе под нос, а сам уже отчётливо понял: не откреститься мне, не отбояриться…
— Перезвоню ближе к ночи, договоримся, кому что купить. — “Что купить, ежу понятно, водяры побольше”, — это я про себя, с глубокой тоской. Кладу трубку. Да-а, завтра день вылетает напрочь, послезавтра тоже, маета с возрастом всё дольше, похмельем звать. Да и вообще, как бы не загреметь в переплет на несколько суток, больно крутые парни, сплошь орлы, харизматики, легко от них не отделаться…
Лёня мой, обязательный и чёткий как автомат, — пацан сказал, пацан сделал. Приговоренный, покорно жду условного сигнала. Вот и он, гудит как колокол на вечевой башне, по моим расчетам на добрый час раньше, чего ему неймется? Темно, поздняя осень, но до ночи еще далеко, глухой ночи, полной печали. В трубке рыдания… Нет, не Лени. Соседа с первого этажа — симпатичный, интеллигентный очкарик, кандидат наук, лекции читает в вузе, вежливый и дружелюбный.… — “Что еще стряслось?” — коченею от недоброго предвестия, пугаться, знать, не разучился…
— Барс умер, Барс… — звуки настоящего горя, по нарастающей. — Час назад. Смотрю, а он уже не дышит.
Так, многовато для одного вечера. Опять смерть, падёж, мор. До меня быстро доходит — беспородная дворняга по кличке Барс, когда-то подобранная соседом у мусорного бака, давно хворала, ел таскала ноги. Хозяин во двор выносил её, как свёрток с младенцем… И вот преставился.
— Надо похоронить, а у меня руки ходуном, машину вести не могу, не справлюсь… Поможете? — Рыдания, всхлипы.
У меня словно крылья за спиной.
— Сейчас же, немедленно! — кричу, — закопаем беднягу в лучшем виде, — живо, как нож в масло, вошёл в роль гробовщика ли, могильщика. — Только передоговорюсь, и поедем. — “С ветерком!” — слава Богу, это я про себя.
Ликую, трубку на базу. Почти тут же вновь — о, я точно знаю, чья эта трель! Потрохами чую.
— Понимаешь, дорогой, — вступаю вкрадчиво, — не поверишь, та же беда, свои похороны нарисовались, нет, не у меня, — поправляюсь, — у соседа, причем прямо сейчас, чесслово, начинаются, когда освобожусь, не ведаю! Завтра, может, и не кончатся, — чуть-чуть привираю, а так гладко сыплю, без запинки. А может и впрямь процедура затянется или что-то своё откроется, специфическое, пёс знает, как это у них происходит, животных у меня отродясь не было, аллергия на шерсть и на запах. — Все несчастья махом, так бывает. Вряд ли одним днем обойдёмся, — импровизирую на лету и попадаю в яблочко. Лёня железно в курсе: если начать сразу да на полную катушку, одного дня точно не хватит.
— Погоди, ты шутишь?
— Если бы, сосед в отключке, с горя.
— Как это?
— Ни рукой, ни ногой, я ему с машиной должен помочь.
— У Славки автобус будет, там машина не нужна, да и поминки потом, — Леня по инерции, невпопад, колики его рассудка.
— А здесь нужна, просто необходима! — говорю чистую правду. — Я бы, — чуть не ляпнул: с радостью, вовремя поперхнулся, — верняк бы завтра поехал попрощаться со Славкой, да сосед совсем размагнитился. А на следующий, сам знаешь, два дня подряд — это чересчур.
Приятель пыхтит от раздражения, отказов не переносит, но возразить здраво, проанализировать швы в моем рапорте, словить меня на нестыковках, задать вопрос, который поставил бы меня в тупик, уже не в состоянии. Только и сказал: ну ты даёшь! — и оборвал разговор, бросив трубку в сильной ажитации.
И уже через полчаса мы мчим сквозь дождливую ненастную темень, ночь на подходе, я за рулём, в багажнике заступ, на заднем сиденье околевший Барс на подстилке, справа сосед, всхлипывающий, шумно сморкается в платок.
— Он никому не делал зла, у него был добрый нрав, весёлый характер, даже дети его любили, а он их…Он приносил людям счастье! — Завидное надгробное слово. О Славке не могу этого сказать, Славка очень огорчал Фотия Фотиевича пьянством, безволием, умением влипать в разные дрянные ситуации. — Он прожил счастливую жизнь… И мою жизнь наполнил счастьем, вызывал только положительные эмоции… — И этого нельзя сказать о Славке, ему самому жизнь была явно в тягость, и близким от него доставалось на орехи. — А беспечальная жизнь пса — это прежде всего счастье хозяев, мы так зависим друг от друга. — Я, благополучно проживший без животных — кошек, собак, попугаев и рыбок в аквариуме, с ним согласен, хотя для меня, если честно, одна обуза: привязан к дому и никуда не уедешь.
Скоро мы прибыли на какие-то дальние выселки, поросшие бурьяном. Здесь у забора на пустыре он выкопал яму, я светил фонарём. Опустили собачку, осторожно зарыли. Он ещё поплакал, сделал аккуратное, еле заметное возвышение, запомнил место, на заборе пометив ножом. По моим впечатлениям, мы тут не первые: последний приют для животных возник стихийно, кто-то начал, за ним подтянулись другие.
Мы вернулись домой. Он скорбный, но замирённый, я — с чувством достойно исполненного долга.
Лёня, товарищ боевой, объявился через три — нет, к вечеру четвёртого дня. Я решил не приставать с досужими расспросами. Как я и предполагал, похороны удались на славу, если тут уместен сей сомнительный каламбур.
— Очень тяжко, — Леня был настроен пасмурно, видно, катарсис так и не наступил. — Все надрались в лоскуты, как свиньи. Гоша блевал, Севе стало плохо с сердцем, вызвали скорую, — чтоб я ещё помнил, кто этот Сева, — а внук Платонова… Ну, ты же знаешь внука Платонова?
Да, я знал внука Платонова… Между прочим, того самого Платонова… — если будет дальше так бухать, долго не протянет…
— Ты ему так и сказал?
— Так и сказал, у меня не заржавеет. А он обиделся, попрекнул,
что много себе позволяю.
— Правда глаза колет, — решил я ободрить Леню.
— Но главное, — Леня оставил на потом самое пикантное, — я не выдержал. Долго крепился, сейчас ругаю себя, и все же с размаху засандалил Юре плюху в его наглую морду! Всё вложил. Боже, какая несусветная скотина! Думал, выбил палец… Оказалось, хуже — трещина, сегодня нашлепали гипсу. Палец останется кривым. Жаль, тебя не было с нами!
Всё же с какого перепугу я вспомнил именно этот сюжет? Кажется, в общей беседе всплыло заковыристое имя нашего патриарха. Я когда-то привёз подругу к Фотию Фотиевичу, и он произвёл на неё большое впечатление. По обыкновению, возлежал на кушетке как Бог Саваоф, но при виде её вскочил, поцеловал руку — был галантен, когда ему того хотелось. Пили чай с сушками и кексом, говорили о поэтах Плеяды, садах Лицея, на прощанье он подарил ей машинописный сборник пьес с авторской правкой, на сцене они никогда не шли. Человек ренессансной закваски, эрудит, мемуарист, пиит, критик, самобытный мыслитель, домашний философ, сотни раз падавший под ударами судьбы. Всякий раз он упрямо поднимался из пепла и грязи. Была, у него, правда, слабость: несколько преувеличивал свою проницательность, ему везде мерещились стрелы амура, любовные завязи, там, где никаких предпосылок и симптомов не было и в помине; вечно он всех донимал своими прозрениями и догадками.
Может, потому, что мы два года не виделись, наконец собрались, приехали, встретились, нагулялись и теперь малой, но слитной стаей угнездились в её уютной, гостеприимной квартире: я с женой, она с мужем, еще пара друзей прибились, Витя по прозвищу Витёк и Ольга, прочно связанные с нами узами прошедших лет. Любимая летняя еда — суп таратор, фаршированные перцы, выпивка средь бела дня. Ничто так не сближает, как общие вкусы. Собачка в ногах у хозяйки, пожилой сеттер Джош, метис, помесь английского с шотландским, мирный и шелковистый, она рассеянно теребит его мягкий загривок. Насытившись лаской, пёс лениво перемещается на диван. Устроившись поудобнее, он протяжно зевнул, как бы объясняя, что ему пора отдохнуть. Милое необязательное балабольство. Как гомеопатическая мазь, не лечит, но смягчает. Дети, у кого-то уже внуки, городские красоты, здоровье. Фотий Фотиевич, кстати, вряд ли бы одобрил. Он считал, что в любой болтовне пусть на полмизинца должны просвечивать смыслы, чтоб время зря не пропадало. Даже одной серьёзной идеи достаточно, чисто арифметически, — настаивал он. Хотя однажды, выбравшись из очередной передряги, он вдруг коротко подытожил: смыслом жизни является сама жизнь. Афористично, пускай и банально. Главное — кто высказал! В устах Фотия Фотиевича прозвучало очень весомо. И мне сегодня тоже чего-то не хватало, или наоборот — был излишек? Приязнь, а не любовь или страсть, вялая трескотня, а не жаркие споры. Благодушие разлито в воздухе. Овсяный кисель. Могли и вовсе не встречаться, по скайпу передали бы приветы, или по вотсапу, телеграму, сколько расплодилось новых, невероятно удобных средств общения и связи. Да, мы рады друг другу, и что? Всё плоско, симметрично — мальчик-девочка, девочка-мальчик. Мы к вам, а вы к нам. Шутки-остроты те же. И разговор, словно прервавшись когда-то на полуфразе, сегодня возобновился буквально в той же точке разрыва. Нет подтекста. Может, именно эту симметрию и ровность нашего многостороннего свидания мне подсознательно и хотелось как-то нарушить, может, даже взорвать… Удалось на зависть, дурак я набитый, чтоб мне пусто было. Ломать не строить!
Она не просто заплакала — слёзы хлынули ручьём, крупными каплями, горохом поскакали по её бархатным щекам, я бы употребил забытый возвышенный эпитет — прекрасным ланитам; удивительно, со школьного детства осталось. Уже по ходу повествования я заметил: она хмурилась, закусывала губу, что-то ей было явно не по нутру. Затем опустила голову, и выражение лица оказалось скрыто, а когда подняла, лицо было похоже на майский луг после обильного ливня. Мы её бросились утешать, кто как мог. Правда, никто пока не понимал, что её так ранило, защемило. Джош спрыгнул с дивана, подошёл, лизнул в ладонь, как бы спрашивая, всё ли в порядке. Её муж о чём-то подозревал, скользнула тень, однако он решил поощрить её комплиментом, по мне так весьма неуклюжим:
— Часто куксишься в последнее время, будто нарочно, тебе это дьявольски идёт. В жизни не встречал женщины, которую бы так украшали гнев, печаль, грусть, словом, искренние чувства. Кого-то боль и страх уродуют, часто искажают черты лица, а у тебя ровно наоборот. — Я тоже встал с места, попытался погладить по голове, ободряюще тронуть за плечо — она отпрянула…
— Ты напомнил мне худший день моей жизни, один из худших. Шесть лет назад, тоже лето, июнь тридцатого, магическая, грозная цифра. Как день разрушения Храма или атаки на Близнецов. У нас город маленький, его проклятие и благословение одновременно. Едва что-то произойдёт, все всё уже знают. Схватили за руку прямо на улице. За два квартала отсюда ваш Элик лежит, машиной сбило, там их двое. Элик, Эльдар, мой старший двоюродный брат, он меня фактически воспитал, вырастил. Под его неусыпным вниманием была всегда, привыкла. Удобно, спокойно. Так бывает и при живых, любящих родителях. Бегу, не помня ног. Врачи хлопочут, Элик в трубках, без сознания. С женой Майей легче. Шок, конечно, огромный синяк, голова замотана, но себя назвать может. Её тут же отправляют в медпункт на перевязку. Сажусь в санитарную машину, едем. В пути становится ясно: ближайшая больница на карантине, сальмонелла у них, в следующей, подальше — капитальный ремонт. В третьей — нейрохирург в отпуске или ещё где, на стажировке, что ли, повышает уровень. В общем, нет его. Здорово подгадали! Я на крик перехожу, Элик сейчас возьмет и кончится, прямо здесь. Ура! Нашли в области, тридцать километров от города. Я ему: миленький, только не умирай, только не умирай… По-моему, санитаров рассмешила, слышала, шептались: «Как в кино». Успели. И хирург был, и бригада, удивительно. Посёлок крошечный, дороги непроезжие, по кочкам и буеракам, а операционная — как у людей, класс! Чистая, просторная, с зарубежным оборудованием. Спасли. Возвращаюсь домой без сил, не зная, что меня ждёт, лучше бы заночевала где-нибудь в поле.
— Я не мог ничего сделать, Много раз анализировал — ни-чего! — нервно заёрзал её муж. Крепкий, симпатичный, античной лепки, что музейный бюст. — Это было мгновенье: Стивен бегал, вернее шагал, он у нас неторопливый, размеренный, нюхал траву, и вдруг стал заваливаться набок, пена из пасти и всё…
— Да никто, никто тебя не винит! — запротестовала подруга. — Часто я мечтаю отмотать время назад, ах, если бы, перевести в сослагательное наклонение. Мы со Стивеном были как одно целое; кабы Элик не попал под машину, я не поехала бы искать больницу, осталась дома и выгуливала бы Стивена… А вдруг бы мне повезло, и я вовремя заметила ту дрянь, которую он слопал. «Стивен! — приказала бы я, — Стивен, фу!» — снова бурный поток влаги, почти безумие.
— Догхантеры в парках раскидали отраву, — пояснил муж, видно, ему сейчас так же не по себе, как и шесть лет назад, — их потом ловили всем городом, дежурство установили, в сетях пытались засечь, в одноклассниках-ру, в контакте, двух-таки поймали, лупили смертным боем…
Стивен был роскошный рыжий ирландец, не чета нынешнему скромняге Джошу; “голубых”, чемпионских кровей, величавый, как лорд. Конечно, я знал, как погиб Стивен, и о несчастии с Эликом тоже знал, не раз с ним пересекался, занятный малый, компанейский, весёлый. Естественно, что забыл, столько воды утекло; и что произошло то и это день в день — запамятовал, каюсь.
— Увы, у меня никогда не было собаки, — вступила моя жена, — так сложились обстоятельства, — «обстоятельство» — это я, камень в мой огород. — Хотела до дрожи, буду жалеть до гробовой доски, но сейчас думаю: гибель пса как бы я перенесла? Могла повредиться в рассудке.
— Потому срочно взяли Джоша, — ответил муж подруги. — Метис, трёхлеток, объявление на столбе. Срочно рванул в пригород, он, конечно, собой неказист, и по характеру ни рыба ни мясо…
— Ну уж нет, хватит с меня красавцев! — горячо возразила моя подруга. — За Джоша отдельное спасибо, за его кротость и умное сердце… Не будь его в те дни, отправилась бы вслед за Стивеном, такое мной владело отчаяние.
У Джоша, вновь прилёгшего на диван, было отвернуто ухо, будто специально, чтобы лучше слышать, умный карий глаз широко открыт, впрочем, собаки всегда понимают, когда и как о них говорят.
— История прямо-таки продолжение моей, сиквел, — вырвалось у меня: вот оно, зерно, нащупал! — Наши нарративы почти совпали…
— Для одних развлекуха, другим — горе горькое, — сердито фыркнула моя жена. — Нарративы, ишь, — передразнила, — без учёной шелухи шагу не ступить! — Это она меня троллила, кто не понял, целая бочка против. Сурьёзная дама, годами негатив копит и копит. Склонная к элементарным решениям и энергичным жестам. Ох, грехи наши тяжкие… Мои, разумеется, только мои, она их коллекционирует, как другие — почтовые марки или бабочек, сортирует, раскладывает по кучкам, в зависимости от размеров и веса проступка — вот грязные носки, запах немытого тела, а тут грубость, трусость, равнодушие, про животных я уже говорил… И когда-то положительные свойства натуры, мне, простите за нескромность, присущие сызмала, — определённые способности, может, и талант, обаяние, юмор, ирония, незлобивость, — по её мнению, выродились и превратились в свои противоположности; служат теперь безусловными знаками духовной и физической деградации, если не сказать острее — полной импотенции, безнадежной атрофии чувств и безлюбости — авторское мо, замечу, в наших ссорах тычет им как шпагой — раз, два! И мои занимательные устные рассказы о том о сём, о событиях и людях действуют на неё, точно кумачовое знамя на быка или гада-фашиста, короче, бесят, как незнамо что. Что-то будет и, боюсь, очень скоро. Рискую однажды проснуться, вернее не проснуться, цум байшпиль, с перерезанным горлом.
— Что мы всё о грустном! — муж подруги решил взбодрить подувядшую атмосферу. Он раскраснелся, ворот расстёгнут. Магнетический тип — укрощённый плейбой в добровольной отставке. Категорически не желал унывать, готов был растормошить любого, завидное качество, бай зе вэй. — Витёк, Ольга, чего сидим как засватанные, налетай, подешевело!
— Ой, да! — спохватилась подруга, — накладывайте, накладывайте! — в самом деле, кто она — радушная хозяйка или фея банши из дремучей саги, не к столу будет сказано?! Засуетилась, зазвенела тарелками: форшмак с яблочком, закрутки сырные, мокалово, овощи свежие, нарезанные. всегда остаются на утро, синенькие, похожие на грибы, салат из авокадо с яйцом, мясо в шоколаде, да, именно так, вроде чили кон карне, да не совсем, утончённей, пожалуй. Стряпня фантазийная, с причудами — у неё всегда так. Придумает, а рецепт тут же забудет. Джазовая импровизация.
— Что-то поднялось со дна души, — призналась она, — расклеилась, извините, сейчас соберусь. — И в мою сторону старается не глядеть, просто нос от меня воротит, свой изящный носик с лёгкой горбинкой. Мамой клянусь, хочет, чтоб я немедля “с глаз долой из сердца вон”, или сквозь землю провалился, но сперва заткнулся — рот на засов, по крайней мере отодвинулся бы на периферию её жизни.
Понимаю, утратил её расположение, возможно, и навсегда, но в данную минуту меня волнует иное. Моя осенняя элегия переросла свой устный статус, рамки её расширились, она ожила, запульсировала, приобрела благодаря заплачкам и ламентациям подруги новое измерение. Повествование заслуживает того, чтобы быть записанным. Я дам ему своё имя, и оно, отделившись от меня, пустится в свободное плавание. Тусклый камень в оправе засверкает драгоценным блеском. Перстень, минерал, вправленный в кольцо. Парадокс — движущий мотор искусства: я регистрирую, закрепляю новеллу за собой, и она начинает жить самостоятельно, — как жжёт напропалую юная девица, вырвавшись из-под родительской опеки. Зритель-слушатель трансформируется в читателя, разумеется, когда будет публикация. Необязательно на бумаге, можно просто выложить в сеть. Что акын с аэдом, что Гутенберг, нынче большой разницы нет. Компьютер всех уравнял, в постели все одного роста. И напрасно жена меня постоянно пилит, подзуживает — завидует, что ли? Считаю, я вполне в актуальном тренде, популярный жанр. Амплуа — старпёр-стендапер. Смеха поменьше, слёз побольше. Как у Гоголя, ха-ха.
Вздрогнули, потом ещё раз.
— Не тебя одну, он полгорода воспитал, — начал Витя-Витёк свой явно заранее подготовленный спич. — Как же без Эльдар Валентиныча стало голо, холодно. Пришёл с глупой надеждой, а вдруг он ни с того ни с сего у вас, так по нему скучаю. По нему, прежнему, каким он был, — умному, заводному, с широкой душой. Его нет, и всё вокруг обмелело.
— Согласен, у него был настоящий драйв, — подтвердил муж подруги. — Умел людей ставить на уши. Утром ни о чём не подозреваешь, а ближе к ночи вслед за ним карабкаешься по каким-то развалинам, собираешь в полях охапки цветов, горланишь у костра всякую ерунду.
— Полнота жизни называется, только теперь оценил, — добавил Витя с сожалением, — походы, фестиваль песни “Оупен эйр”, экология, помощь погорельцам.
— Я с его подачи памятниками занялась, архитектуры, — ввернула к месту моя подруга, капли почти высохли на розовом бархате щёк. — С ним ездила на обмеры, вела дневник наблюдений, так и втянулась, профессию приобрела, ни дня не жалею…
— А конкурс на лучшее хокку? Провёл в ДК, определил победителя; внезапного лауреата, моего соседа-пьянчугу премировали поездкой в Японию. Там, видно, и сгинул, домой не вернулся. Но венец всему, — Витёк даже прихрюкнул от удовольствия, иногда так вспоминают минувшие любовные утехи, — мёртвый язык хубо. Так завести народ — уму непостижимо! Все бросились изучать как подорванные, группы по тридцать — сорок человек. Учебники, курсы, творческие семинары, зачем, почему? Чехарда, морок, повальное сумасшествие!
— Он и меня заразил, — рассмеялся муж подруги, — я программы для него составлял, в шкафу целая полка флэшек и дисков, до сих пор забиты информацией, не стираю, вдруг кому пригодится!
— А фольклорный ансамбль из старух после семидесяти и мальчишеских дискантов? — для Витька явно жгучая тема. — Только он мог придумать. Город благодаря ему прославился на весь мир, в книге рекордов Гиннеса, процент, знающих язык хубо на душу населения зашкаливал! Кафедру в универе собирались открыть, международный журнал “Мертвые языки” целый номер посвятил городскому феномену, единственному в своём роде.
— Доброкачественная эпидемия с положительным знаком, — мне тоже было что сказать. — Все бы эпидемии так… У него, конечно, была утопическая, хотя и грандиозная амбиция. Интервью с ним видел по телеку: хотел возродить язык без его физического носителя, народ хубо-то давно тю-тю, аж в XVIII веке!
— Да-да, — подхватила моя жена, вставила свои двадцать копеек. — Даже я что-то помню, шум в прессе стоял оглушительный. Ваш брат гений пиара, это я в позитивном смысле, Вы не думайте, — обратилась к подруге, они друг дружке весьма симпатизировали, хоть и виделись нечасто. — Про пуговицы, помню, заливал с азартом, очень увлечённо: для них одни числительные, а для рыболовных крючков, оказывается, — совсем другие. Впаривал горячо, убедительно: открытие мирового уровня. И ещё, — сообщила с особой, тонкой улыбкой, — объясните, откуда мусор в голове? Рада бы на помойку, да фиг выкинешь. Детская считалка — гекк, жрек, хигак! Объясните, что это значит?
— Ну, это неприлично, даже вслух произнести неловко, — сконфузился Витя-Витёк, коренастый такой мужчина, чёрный квадрат в плечах и в бёдрах, однако застенчивый.
— Да ладно, колись, здесь все свои! — закричали мы наперебой.
— Взведённый половой орган… перед соитием, — запнулся он от смущения.
— Что естественно, то не стыдно, — расхохоталась моя памятливая жёнушка. — Интересно, к чему эта абракадабра выныривает всякий раз, когда машину веду, или провожу совещание в конторе? Тайны человеческой психики… — жрек, гекк, хигак!
— Женской, — скорректировал я, — женской.
— Тебе, конечно, видней, офицер человеческих душ! — это она уже мне. Устоявшаяся, внутрисемейная хохма, понятная только нам двоим. — Ради Бога, забери этот трэш себе, используй в бессмертных творениях…
— И вдруг как отрубило, — продолжил Витя, — после беды переменился напрочь. Как штепсель из розетки — отключился весь, слинял в глухое подполье. “Абонент нелоступен”, заперся в четырех стенах, а прежде волчком сновал из конца в конец. На улицу — разве что в магазин. Чохом снёс все проекты, к чёрту, в бан, теперь говорят. Народ в недоумении, как конь без поводьев. Людей можно понять: взбудоражил, очаровал, увлёк за собой, и что теперь? При редких встречах мямлит несуразицу, только что слюней не пускает, или сразу норовит перейти на другую сторону. Супруга Майя осуществляла связь с наружным миром, она однажды и объявила, что скоро на долгое время оба уедут в Германию на лечение, к детям. Даже на проводы не пригласили, а ведь Эльдар Валентиныч сам назначил меня своей десницей. Так в шутку и представлял: «Моя правая десница, — хитро помаргивая, — к нему все вопросы». — Витя явно был раздосадован: большой обиженный ребёнок.
— Ты на него не сердись, — моя подруга вновь повлажнела взором, захлюпала, зашмыгала: всё же потрясающий слёзный дар у женщины! — Теперь это абсолютно другой человек. Травма, задет головной мозг, необратимые последствия. Даже внешне уже не тот — походка, голос, согнулся в поясе. Стал меньше ростом. Соседка снизу, верующая, натыкалась на него в городском соборе… Это же неспроста!
Её муж:
— Изредка виделись на родственных посиделках, не так, как раньше, когда он царил по праву. Общаться, прямо скажем, не рвался, глаза в пол. Простились, на мой аршин, сухо. После стольких-то лет бурной взаимной любви! — Он сочувственно кивнул в адрес глубоко удручённой хозяйки дома. — Уже после их отъезда нарочный привез гитару с вложенной запиской: “Делай, что хочешь, хоть о косяк разбей”. А ведь не расставался с ней, холил и лелеял. «Милая моя, солнышко лесное!» — пропел он, почти не фальшивя. — И тут же по-аглицки: «Кам тугеза райт нау, овер ми…» — прохрипел-промурлыкал, ловко подражая далёкому оригиналу. Затем встал, прошёл в кабинет за дверью и вернулся с гитарой. Заслуженной, потёртой, в “олдовых” ярких наклейках. Хотел было положить на диван, потом решил не тревожить мирно сопящего пса и осторожно прислонил её к шкафу.
«Заклинание духов. Элик как живой», — верно, не один я так подумал.
— По мне, из всех его талантов этот был самый громкий, искры так и летели! — подала реплику моя жена, — чуть что, по струнам как по газАм!
— Спорить не стану, Вы слишком мало его знали, — тактично возразил Витя и через паузу грустно вздохнул:
— А я на фольклорный ансамбль деньги дал, химчистку с прачечной заложил местному баблоеду, помещение приглянулось, подвал в самом центре. — Пояснил: — Да мне не жалко, жаль, что всё кончилось пшиком и люди пострадали. Бабуси в истерике, сердечные приступы, малолетки опять принялись рубли сшибать у прохожих…
— Не серчай и не держи зла, — повторила подруга, отирая глаза платочком. — Запомним его в лучший период, в звёздной фазе, когда кипели чувства, мысли и дела!
— Может, он дорогу перебежал, помешал чьим-то планам? — рассудительно предположил Витя. — Реально самый популярный человек в городе, пожелай он на честных выборах стать мэром, точно бы победил с огромным перевесом. А власть, известно, соперников извне отвергает с порога, и деньги на кону колоссальные!
Этот конспирологический пассаж мы отмели без колебаний, а что тут скажешь?
— Выпьем за здоровье Элика, — поднял очередной тост муж подруги: увлёкся по обыкновению и начал частить. — Надеюсь, он там в Германии кукует недаром, лечится.
— А что с ним сейчас, какие новости? — осведомилась моя жена, надо полагать, не из одних только норм приличия. Вела себя безукоризненно, когда ей было нужно, а когда пофиг, могла и бритвой полоснуть; это я о своём, о кровном.
Хозяйка вновь пригорюнилась по привычке, что поделать, уже рутина, хотя и весьма грустного кроя.
— Отвечают в основном дети, Майя, судя по всему, тоже хворает. Сведения, как правило, односложные; в этом месяце лучше, через полгода — чуть хуже, но общий прогноз благоприятный. В следующий раз — состояние стабильное. Отдельно: всем шлёт приветы.
— Тут, извини, фигура речи, — скептически рассудил её муж и скорчил рожу, будто кислого хватанул. Очевидная натяжка! Пьян да умён. — Отстаньте, мол, вы там, я — здесь. То, что было, — сплыло и ушло. Когда я вернусь? — а никогда! — неожиданно трезво, как припечатал. — Живите сами с усами…
— Легко сказать не вернусь, а я осиротел. Столько лет места себе не нахожу! — ещё секунда, и Витя-Витёк пустит слезу в рифму нашей хозяйке. — Найдите мне стоящее дело, руки, понимаешь, чешутся, — он повертел волосатыми дланями, будто из фарша котлеты ваял. — Не то запишусь в Иностранный легион или в ЧВК подамся, — эти будут поближе, в детском саду лютуют, — уточнил, — бывшем. — Он словно угрожал непонятно кому.
Его бы успокоить, брому дать, феназепаму, ведь наломает дров. Вроде взрослый дядя, а в солдатики не наигрался! Да ну его, раз мозгов нет, ничто не спасет!
Меня Ольга интриговала весь званый обед. Молчаливый сфинкс ослепительной красоты. Кулинарные изыски рубала без устали, наяривала, и ни звука, только улыбка. Мона Лиза здешнего подъезда. Вообще женщины тут и сейчас чудесны как на подбор. Подруга с каждым стоном и вздохом становится краше, соблазнительней, муж её, плейбой на покое, верно подметил. Моя жена — её лисьи чары на меня по-прежнему действуют безотказно. Умная, злая, дорогущей рыжей выкраски, настоящая лисица-оборотень. Может пожалеть, выручит как никто, даже уберечь, раскрыть спасительный зонт ей по силам, но ежели стих найдёт — загрызёт в кость, с садистическим, можно сказать, наслаждением.
Но Ольга воистину неотразимей всех. Миллион лет знакомы, уехала когда-то в Европу, то ли замуж туда, то ли от несчастной любви — отсюда. Престарелые родители живы до сих пор — навещает их? Что с детьми — какая-то пурга, непонятно, что там делает, на что живет, как ест? Поесть она любит…. И при том сохраняет идеальный, совершенных линий костяк, очи — прозрачные, светлые. Женщина-загадка, возможно, за её отполированным обликом кроется заурядная пустота. Ослепительная оболочка и внутренняя полость, вакуум. Молчи, за умного сойдёшь. Раскроет рот, и очарование испарится. Ольга представляется мне белым листом: мели, Емеля, пляши от души. Коли так, я попробую. Кратко, насколько можно, в духе франкфуртской школы.
Пустота — то, чего нет, утрата того, что было, что когда-то имел и у тебя это отняли. Что первично — имение, владение или утрата — из вечных вопросов бытия. Курица-яйцо. Что важнее — как ты сам считаешь. По мне, приобретения, обладание, любые достижения эфемерны, иллюзорны, сомнительны и недолговечны. Утраты безусловны и абсолютны, раз и навсегда. На каждую выгоду минимум три потери. Жить значит терять. Только на Новый год подарки от деда Мороза, в остальные дни и месяцы волшебный мешок утрат: запасаем, комплектуем, складируем список кораблей, перечень обид. Обретение потерь — занимательный оксюморон. Скрипучий, железный ход времени не дальняя даль, свобода и воля прибылей, а кованые кандалы потерь. То же и с личностью, развёрткой её на пересечённой местности. Чем измерить масштаб? Только при помощи утрат. Утрата как награда, личность раскрывает себя в потерях, в умении их пережить и осмыслить. Подобно тому, как на фото в момент проявки проступают зёрна и контуры реального образа. Метафизика или Онтология утрат. Может быть, утраты. Пускай напишет кто-то другой, побашковитей, с быстрым пером.
Все же хочу услышать Ольгу, расшевелить её любым способом!
— Могла бы в Германии пересечься с Эликом, съездить к нему на выходные, сущие гроши. 35 евро впятером, да ещё собака! — Джош скосил на меня внимательный карий глаз. Чепуха, конечно, зачем ей куда-то переться, я так её провоцировал.
Ольга отнюдь не смутилась, приняла вызов, рассмеялась в ответ. Голос оказался неожиданно низким, приятным — слегка вибрирует. Э-э, да она когда-то пела, точно, и как пела!
— Вообще Германия большая, Элик где квартирует?
— Нидер-Заксен, близ голландской границы, — подсказал муж подруги, поборов икоту, — дыра дырой.
— Посмотри на карту, — это Ольга уже мне. — Опусти перпендикуляр, я на юге последние пять лет. Земля Баден-Вюртемберг, местечко Фляйшбах ам Неккар, почти деревня. Коммуникации на высоте, мегаполису не снилось, газ, вода, телефон.
— И с мясом всё туки-туки? — это я прикалываюсь, уж больно Ольга запала на медальоны в шоколаде, схрумкав тарелку, затем другую, и лишний вес ей не помеха. Метаболизм, хоть имя дико… И вновь смех мелкой, кристаллической россыпью:
— Ха-ха! Будь спок! С мясом по всей Германии полный зеер гут, экселленц! Братвурст, колбаски охотничьи — объеденье! Моей компаньонке фрау Доппельхютц из “Лидла” доставляют в заказе.
О, свежие детали биографии, спешиэл фюр унс! Ольга светится изнутри лампочкой Ильича: сквозь натянутую кожу с мелкой паутиной морщин — как защитная сеть от осколков. Компаньонка — так мы и поверили, небось горшки за старой фрау и ковры с мебелью чистим-блистим йеде Вохе! Потому и колбаски с барского стола.
Витя берёт гитару, мягко и умело щиплет струны, настраивая инструмент. Реагируя на странные звуки, Джош приподнимает голову: шёлковые уши, седая умная морда. «Новая напасть, когда же вы все угомонитесь!»
Обед плавно перетёк в ужин, по водосточным трубам в окна лезли ранние сумерки. Близился, фактически уже наступил час между собакой и волком. Кто тут волк — интересный ребус.
— Чаю, что ли? — говорит подруга без особого энтузиазма, — выпить, что ли? — вопрошает она с жалобной интонацией, словно надеясь, что гости тут же негодующе замашут конечностями, слитным хором закричат: с ума сошла, ни в коем разе, на хрена нам твой чай! Видно было, что всё кругом её нещадно задолбало, я примерно догадывался, кто больше остальных. Наверняка прокляла себя, что затеяла это пати или журфикс, будь он неладен. — Пойду, сладкое поищу!
— А я готов “Макаллан” откупорить, из стратегических запасов, односолодовый, двенадцать лет выдержки, конфискат, надёжный источник! — заманчивое предложение её бравого, щедрого муженька повисло в воздухе, не найдя отклика. Давно заметил: пить стали меньше, стареем.
— Пора и честь знать! — Мы с женой перемигнулись. Чувствительного Джоша нервировали пробные аккорды, а в нашей семье, признаюсь, множество разногласий, подчас абсолютно непримиримых, но есть одна константа, неизменная точка схода: домашнее пение под гитару ненавидим до состояния холодного бешенства. К тому же чужие мы здесь, лишние люди. Хуже Онегина с Татьяной. Горькая на вкус и цвет парочка, мы повсюду, где б ни очутились, сеем сумбур вместо музыки, вечный раздор и сумятицу. Многоголосье в дружеском застолье обернулась ядовитой какофонией, фальшивой бессмыслицей, адским набором диссонансов. Засланные казачки, лазутчики, ломающие здешний уклад, климат и фон. Рекламное объявление в газете: развязываем конфликты и дрязги, попираем хрупкую гармонию. Инородные вкрапления, трещины в монолите — это про нас.
Классическая максима — больше трёх не собирайся! — содержит богатый исторический контекст, для меня охранительский и антигуманный. Но если этот мем как кубик перекувырнуть с боку на бок, он внезапно прозвучит девизом какой-нибудь ячейки, соты, молекулы социума — самой малой, нераздельной его части. Хорошо, в нашем случае 3+1. Моя подруга с мужем, плюс Витя-Витёк и… Ольга. Ниже станет ясно, почему именно она. Двое, даже будучи семьёй, далеко ещё не малая группа, а вот две пары вместе составляют уже социальную общность, скреплённую историей, местом рождения или проживания, воспоминаниями, мифами, иллюзиями и надеждами, схожим эмоциональным настроем, культурными и бытовыми привычками, наличием неформального лидера, чей авторитет по-прежнему высок, пусть сам он и прозябает нынче в болотной глубинке за бугром. Нидер-Заксен, ядрит его налево!
Мы токсичны, наше присутствие откровенно всех тяготит. С нами рыхлое не пойми что, без нас ровно и спокойно дышащий организм. Нам по плечу подточить любую цельность, разложить её на атомы. Стоит нам свалить без следа и возврата, и всё преобразится чудесным образом. Гипотеза, но очень правдоподобная. Муж осушит поцелуями слёзы на цветах моей трепетной подруги, увы, бывшей, будем откровенны, амур пердю подкрался незаметно. Они уже сидят в обнимку, вчерашний герой добрался-таки до элитного вискаря. Ольга с Витьком — советую присмотреться к ним попристальнее. Она, разумеется, старше, но кому это мешает. Они не то, что похожи, я скорее вижу в них странное топологическое соответствие: одна для другого, один для другой являются, как бы вдвигаясь друг в дружку своими разностями, неким необходимым дополнением до единого целого. Ольга там, в солнечном Баден-Вюртемберге, практически онемела от одиночества, Витя-Витёк тут ревмя ревёт на весь белый свет, стеная о своей оставленности. У Ольги все ее неудачи — скелеты в шкафу, бережно хранит под грифом “вечно” и “совершенно секретно”, Витёк свои стигматы выставляет нараспашку, скребёт и расчёсывает, комментируя каждый толчок гнилой крови из сочащейся раны. Он уже начал что-то наигрывать из репертуара Элика и скоро наверняка перейдёт к балладным откровениям паренька с рабочей заставы, искателя вечных истин на медные гроши. А Ольга прочистила горло, отрегулировав свой певческий аппарат; чего от неё ждать, швабских ли йодлей с новообретённой Родины или древнего хита системы “суперпопс“, многолетнего гимна пришельцев в Рейнланд-Пфальц и Баварию — “…Снова стою одна, снова курю, мама, снова”? По опросам на вершине рейтинга; в метрополии шлягер давно протух и спущен в унитаз, а в Тюрингии бузинной и Вестфалии хмельной держит фасон, подобно фаршу в морозилке, долго сохраняющему вкусовые качества. Словом, вижу немалую перспективу в их сотрудничестве, дружбе, помощи и взаимолечении. Хэппи эндинг, беатус футурум.
Нашего ухода практически никто не заметил, занавески на окнах не шелохнулись; кроме учтивого Джоша, который вызвался нас проводить. Мне стало интересно, как он сладит с массивной металлической дверью, унизанной множеством замочных механизмов, “глазков” и задвижек. Справился блестяще. На прощанье негромко, деликатно рявкнул, грустно было с ним расставаться. Дверь открылась и закрылась аккуратно, одинаково бесшумно, без щёлканья и лязга замков.
